Леонид Леванович - Беседь течёт в океан[журнальный вариант]

— Веселее, Артемович! — озорно крикнул Иван, лихо топнул, закружил партнершу.

Не усидел и большой любитель танцев Владимир Бравусов, но пригласил не жену, а Ксеню. Больше никто не рискнул выйти в круг, да и места было маловато, а полька требует простора для полета. Это не современная толкотня, когда на пятачке танцуют, точнее — толкутся, словно комары весенним вечером, парни и девчата.

Петро очень жалел, что нет Андрея. А если бы еще Павел, друг детства, приехал — был бы праздник для души. Под звон бубна его душа молодела, будто пела. Он радовался, что не сломался, когда комиссовали из армии, не сложил крылья, когда развалилась семья. Теперь все идет на лад. И в деревне он увидел несколько новых пятистенок — значит, Хатыничи молодеют.

Когда окончился танец, взволнованный, обрадованный Долгалев, который раньше мало говорил, громко крикнул:

— Молодцы, земляки! Дороженькие мои, умеете вы работать. Умеете и веселиться. Знаю, что и воровать умеете, — улыбнулся он. Потом тихим голосом подозвал к себе Миколу и Петра, решительно взялся за горлышко бутылки.

— Касьянович, извини, — отказался Микола. — Завтра ехать рано.

Петро поднял полную рюмку, но увидев настороженный взгляд Евы, чокнулся и только пригубил горького зелья. Долгалев не стал уговаривать пить до дна, ему хотелось поговорить с минским гостем.

— Если б ты знал, дороженький Петро Захарович, как я радовался, когда увидел тебя на экране! Ну, думаю, молодцы хатыньчане. Где их только нет!

Павел Радченко — полковник уже. Минувшим летом приезжал. Мы с ним виделись. Микола возглавляет советскую власть в районе. Андрей Сахута — первый секретарь райкома в Минске. Глядишь, и в ЦК будет. От, переживал я, браток, как Машеров погиб. Как это могло случиться? Куда охрана смотрела? Такого человека не уберегли! Пошла чутка, что в Москву его хотели забрать. Это правда?

— Такие разговоры были. Насколько это правда, не знаю. Думаю, он там был бы на месте.

— А то поставили премьером еще одного деда. Тихонову — семьдесят пять! Какой он руководитель правительства! Из него песок сыплется, — Долгалев понизил голос. — А Горбачев — выскочка комсомольский, уже член Политбюро. Машеров пятнадцать лет ходил в кандидатах. Брежнев боялся переводить его в члены. Чтобы не спихнул с кресла. Петра Мироновича в России люди любили. И на Кубе, и в Китае. И во всем мире… Не могу успокоиться до сих пор.

Петро почувствовал, как дрогнул голос собеседника, увидел, что тот готов заплакать, начал утешать:

— Такова судьба человека, Касьянович. Мог в партизанах погибнуть…

— Твоя правда, Петро, — вздохнул Долгалев. — И я мог бы уже давно загнуться… Давай допьем рюмки. И больше не будем. Пойду к сестре. Переночую. А завтра поедем на кирмаш. Ты не передумал?

К разговору прислушивалась Ева, услышав про кирмаш, кивнула, мол, не отказывайся.

— Поедем. Я там давно не был. А жена никогда не ездила в Саковичи.

Михаил Долгалев поблагодарил хозяев, еще раз поздравил юбиляра и,

тяжело опираясь на кий, шагнул за порог.

Петро и Ева шли по темной улице: на ночлег пригласила тетя. Светились окна изб — провели в Хатыничи электричество от линии высокого напряжения, а та электростанция, которую когда-то построили на Беседи, давно закрыта, вода размыла плотину, поржавевшую турбину отправили на металлолом. Петру хотелось рассказать Еве о той радости, когда вспыхнули в деревенских избах электрические лампочки, но чувства, эмоции переполняли его душу, и не было слов, чтобы выразить их. И потому он молча шагал, поддерживая под руку Еву. Голова кружилась от усталости, от застолья, от выпитого, услышанного и сказанного самим, но на душе было чувство умиротворения, гармонии, дышалось легко, как в детстве.

— Какая тишина! Ни машины, ни человека, — удивлялась Ева. — Но окна светятся. Значит, люди живут.

— Когда ехали, я увидел несколько новых домов. Хатыничи молодеют. Новая ферма. Есть магазин, клуб, библиотека. Школа-восьмилетка. А главное — Беседь. Криничная вода течет, как и тысячи лет назад. Завтра после кирмаша сходим на реку.

Ева не возражала, только крепче прижалась к мужу, которого все больше понимала, уважала и любила.

Дмитровская ярмарка-кирмаш удивила Еву голосистым, веселым, кипящим морем людей, разлившимся на широкой площади перед старым, запущенным, однако все равно величественным православным храмом. На углах высоких ворот выросли две березки, а сбоку блестела табличка: памятник архитектуры, охраняется государством.

Петро и Ева ходили отдельно от земляков-хатыньчан. Миколу встретили представители местной власти: коренастый, краснолицый председатель колхоза и высокий узкоплечий секретарь сельсовета — председатель был в отпуске. Повели с собой и Долгалева, уговаривали и Петра, но он отказался. К начальству прилипли, будто к магниту гвозди или металлическая стружка, и вот солидной толпой руководящая элита прошла через всю площадь до серого здания, над которым бился на ветру красно-зеленый флаг Беларуси.

Улицы, ведущие на площадь, были заставлены возами, на которых визжали в ящиках поросята, мычали привязанные к телегам коровы, телята, кукарекали на возах петухи, кудахтали куры. Ева впервые в жизни видела такой богатый деревенский кирмаш. Она сказала об этом мужу.

— Это что! Если бы ты побыла здесь на Илью! Второго августа. Тогда людей бывает намного больше. Музыка, песни, танцы. Машин полно. С Брянщины, с Черниговщины, с Гомельщины. А теперь уже холодно. День короткий, на дорогах — лужины, грязюка. Осенью — это кирмаш всякой живности. Тут самые дешевые поросята. Мой отец когда-то их покупал здесь. Обычно — двух, кабанчика и свиночку. Вдвоем лучше едят и растут.

Кроме живности много было яблок и меду. Яблоки, в основном, антоновские — крупные, восково-желтые, словно налитые невыразимо ароматным, приятным соком. Худощавый лысоватый дедок с каким-то просветленным лицом и ясными глазами продавал мед. Он намазывал ножом на клочок бумаги в школьную клетку — видимо, из внуковой тетради, — янтарный мед и каждому говорил:

— Людцы добрые, угощайтесь медком. Вкуснее, чем наш, саковичский медок, нигде в мире нет.

— Вот это реклама! — воскликнула Ева. — Давай попробуем.

Дедок с радостью подал на бумажке, словно на блюдце, ломтик золотисто-янтарного меда. Ева осторожно лизнула раз, потом еще:

— О, какая вкуснота! Петя, такого я никогда не пробовала…

Дедок от такой похвалы заулыбался на весь беззубый рот:

— Вот, если женщина разбирается, так сразу оценила…

Купили литровую банку меда, дедок поставил на весы, чтобы доказать: в банке кило четыреста граммов меда. Ева заплатила десять рублей — за два с половиной килограмма. Старик светился от радости.

Разговор слышали подвыпившие молодые парни. Старший из них, рослый, с рыжим чубом, взял бумажку с медом, лизнул, поморщился, ухмыльнулся:

— Дед, дужа дорогей твой мед. Дороже, чымся горелка. Дык жа меду сколько зъяси? Одну ложку. А горелки за десять рубликов — две поллитрухи. Можно разгуляться!

Продавец меда покраснел от обиды: как можно сравнивать его мед с вонючей горелкой?

— Идите отсюда, чтоб мои глаза вас не видели! Пьянтосы вы такие!

Подвыпившие люди попадались на каждом шагу, но песен никто не пел,

не слышно было музыки. И Петру стало грустно: водка превыше всего, и что же будет дальше? Они подходили уже к машине, когда увидели деда, который продавал корзины, самые разные: большие, пудовые, с такими удобно копать картофель, поменьше — ходить за грибами, еще меньше из разноцветной лозы. Малые корзинки понравились Еве. Захотела купить.

— Далеко везти, — пробовал отговорить ее Петро.

— Нет, надо взять. В ягоды ходить в самый раз.

Петро не стал спорить. Кирмаш гудел, где-то послышалась гармонь, но некоторые покупатели уже запрягали коней, аккуратно сгребали натресенное сено, укладывали его на воз, поправляли завязанные мешки, в которых жалобно визжали поросятки.

Вскоре вернулся Микола, вслед за ним ковылял Долгалев. Местной руководящей свиты уже не было. Михаил Касьянович раскрасневшийся, веселый, а Микола серьезный, хмурый, видимо, жалел, что приехал без водителя, не мог похмелиться: надо было думать о дороге домой.

— Ох, какую вы корзинку приобрели! И медку взяли. Мед в наших краях отменный. Раз корзинка есть, так и яиц надо купить. И курочку с певником заодно. Живности здесь полно, — весело говорил Михаил Касьянович.

Сели в машину. Долгалев устроился на переднем сиденье рядом с Миколой, но его так и тянуло на задушевный разговор, он повернулся всем корпусом к Петру и Еве.

— Расскажу вам анекдот про петуха. Слушайте, дороженькие. Значит, продает цыган певня. Кричит: «Хороший, жирный петушок, за пятнадцать рублей отдаю!» Подошли две дамочки, спрашивают: «А он курочек топчет?» — «Что вы? Он у меня культурный, антилегентный». — «Так на хрена он такой нужен?» — повернулись и ушли. Продавец понял, что к чему, давай кричать: «Продается петух! Отличный топтун! Куру топчет. Утку топчет. Гусыню топчет. Вчера овечку потоптал». Народ собрался. Голоса со всех сторон: «Что ж ты такого героя продаешь?» — «Понимаете, на жену посматривать стал…»